Очерки и незавершенные произведения - Страница 19

КОПЫТЬЕВ

В 1816 году Петербург жил обыкновенною своею внешнею жизнию: точно так же текло Ладожское озеро в Финский залив, точно так же западный ветер нагонял иногда морскую воду в устье Невы, вода выходила из берегов, затопляя низменные приморские места Петербурга: стреляли пушки с Петропавловской крепости и торопливо выбирались испуганные жители из нижних этажей домов: точно так же уходила в серое небо игла адмиралтейского шпиля.

В настоящую минуту стояла жаркая июльская погода; около биржи толпились мачты, как лес, и развевались пестрые, чужеземные флаги. Петербург давно уже выселился на острова, и давно уже происходила скакотня курьеров, отвозивших и привозивших бумаги, подписанные директорами, вице-директорами и даже начальниками отделений, жившими на дачах.

Одним словом, все было в Петербурге точно так же, как и всегда; впрочем, и около Петербурга все шло по-прежнему. По-прежнему текли к нему, стоящему на рубеже России, по всем жилам государственного организма питательные соки Русской земли, по-прежнему из всех углов пространной православной и даже неправославной Руси тянулась к нему молодежь, богатая и бедная, даровитая и бездарная; заходила поучиться в Казань, а всего более в Москву и, поучившись, все-таки отправлялась в Петербург на службу. Понятно, что для людей богатых или даровитых представлялось много блистательных надежд в будущем, надежд, которым так легко поддается молодость; но для чего бы, казалось, туда же ползти бездарным беднякам? Каких успехов могли ожидать они? По-видимому, никаких… Но опыт часто доказывал противное: бездарные бедные часто успевали лучше даровитых и богатых. Богатство и даровитость нередко испарялись в вихре пошлой суеты и роскоши, а бедная и трудолюбивая посредственность подвигалась шаг за шагом вперед, сначала делалась необходимою для черной работы, потом занимала места позначительнее, выходила в люди, устраивала себе карьеру, и богатая даровитость нередко попадала под начальство бедной посредственности.

Валерьян Петрович Копытьев, 19-летний юноша, не принадлежал ни к тому, ни к другому разряду молодых людей, постоянно стекавшихся на берега Невы или, правильнее сказать, на болотные берега Финского залива. Копытьев не имел блестящей даровитости и был круглый сирота, без всякого состояния, воспитанник дальнего родственника и крестного своего отца Василия Прокофьича Лопатина, постоянно жившего в деревне, в одной из отдаленных губерний, человека довольно богатого, необразованного, но одаренного природным здравым смыслом и добрым сердцем, впрочем, помещика с ног до головы. Дав своему воспитаннику приличное образование, довольно поверхностное, отправил он его на службу в Петербург, — и Копытьев попал в «Северную Пальмиру». Старик Лопатин очень любил крестника, не скупился на его содержание, дал ему две тысячи рублей ассигнациями (другого счета деньгами тогда еще не знали), и сказал: «Смотри, Валерьян, живи скромно, но прилично русскому дворянину. Когда издержишь деньги, напиши ко мне. Если увижу, что будешь мотать, ничего давать не стану». Молодой человек, вполне признательный своему благодетельному родственнику и сердечно к нему привязанный, не употреблял во зло щедрость своего благотворителя, жил в Петербурге умеренно и никогда не издерживал более двух тысяч рублей в год. Валерьян Петрович Копытьев был добрый малый, но не в пошлом и дурном смысле этого слова. В характере у него недоставало твердости, терпения и постоянства, но все первые движения его души были прекрасны. Нрава веселого и живого, любимый всеми приятелями и коротко знакомыми людьми, которые называли его Валером, — он вел очень приятную жизнь в Петербурге. На службу являлся только поболтать о городских новостях, прочесть или услышать какие-нибудь новые стишки, а всего более — поговорить о вчерашней пиесе. До театра он был большой охотник, а в Семенову влюблен с самого приезда своего в Петербург, что, впрочем, не мешало ему увлекаться и другими особами. Валер (для краткости и мы будем называть его так, как все называли) служил в экспедиции о государственных доходах: из студентов переименовали его в сенатские регистраторы, потом произвели в губернские секретари, а в настоящее время он уже был коллежский секретарь. Впрочем, о своих чинах он не заботился, потому что и не думал проложить себе служебную дорогу. Служба была для него не тягостью, а предметом развлечения, чем-то вроде утреннего английского клуба: со всеми увидишься, со всеми переговоришь и условишься, куда ехать гулять на острова, к кому и когда ехать в гости. Разумеется, он служил без жалованья, или нет: ему шло жалованье рублей по триста в год, но он его не получал, а отдавал бедным канцелярским чиновникам того стола, в котором числился. Все любили Валера: от строгого немца — директора экспедиции до последнего писца, да и за что не любить? Он был ласков, мил, приветлив, а при первой возможности и услужлив. Но этого мало: его не только любили как любезного юношу, но считали молодым человеком «с большими служебными способностями», и вот по какому случаю. Пришел он один раз в экспедицию и балагурил о чем-то с своим столоначальником, тоже немцем по фамилии, но не знающим по-немецки, с которым он был очень дружен. Вдруг помощник столоначальника, крайне ограниченный господин, которого за необыкновенную плоскость лба и всего лица некто чиновник Милонов прозвал площадью, к общему удовольствию всей экспедиции, говорит Копытьеву, ухмыляясь: «Валерьян Петрович, что бы вам сочинить хоть одну бумажку, хоть один отпуск о принятии к сведению или о дополнении сведений и оставить черновую на память о нашем столе? Я вот уже три написал, а осталось еще три, да такие мудреные, что как и выразиться — не знаю». Валер взял бумаги и без помарки написал три отпуска: сочинить такие бумаги было дело нехитрое. Когда их прочли, «площадь», то есть помощник столоначальника, выпучил глаза от изумления, да и все были удивлены: бумаги оказались написанными как следует. С этих пор утвердилась слава о Копытьеве, что он «мог бы быть отличным чиновником и дельцом».